Как ни странно, писать что-либо об Ирине Наховой мне довольно трудно. Обычно это бывает, когда приходится говорить о человеке, которого ты мало знаешь. А этот случай как раз противоположный: я знаю ее не просто давно, а очень давно — с начала 70-х годов. Ей было лет 16 тогда. Но уже и в то время для меня и для многих людей из нашего общего окружения ее блистательное артистическое (в широком смысле этого слова) будущее казалось несомненным.
Так и оказалось.
Мне повезло: ее рост как сильного и оригинального художника проистекал буквально на моих глазах. Особенно впечатляющим это было в далекие уже 70-е годы, когда наша тогдашняя компания — а Ира была ее непременным участником — собиралась вместе чуть ли не ежедневно. Насущно важные разговоры на ее кухне, казалось, не имели завершения. Мы пьянели больше от этих уносящих нас в метафизические выси разговоров больше, чем от вина, в котором тоже недостатка не наблюдалось.
Ира рисовала, писала картины, сочиняла тексты. И в том, и в другом, и в третьем ощущалась отчетливая интеллектуальная и пластическая независимость. И это при том, что мы все тогда, конечно же, неизбежно влияли друг на друга.
Чуть позже наши персональные биографии несколько разошлись, в том числе и в географическом смысле, а я всегда — и по сей день — увлеченно следил и слежу за ровным и несомненным восхождением замечательного художника и давнего своего друга. Отделять одно и другого я, извините, не умею. Да и не хочу учиться, честно говоря.
Лев Рубинштейн
