Работы Макаревича и Елагиной уже показывали в Kunsthistorisches Museum, на выставке российского современного искусства из собрания Stella Art Foundation. Этот же фонд устраивает и персональную выставку художников, где их инсталляции и объекты будут показаны — и это уникальный опыт — прямо в залах музея, рядом с шедеврами старых мастеров.
— Как к вам пришла такая дерзкая идея — выставиться рядом с Брейгелем?
— Это идея нашего куратора, профессора Венского университета прикладных искусств Бориса Маннера, он предложил сделать выставку, где наши работы были бы внедрены в постоянную экспозицию, и так происходил бы некий диалог между двумя, казалось бы, крайними позициями — концептуальным искусством и классическим. Мы были, конечно, очень рады, выбрали залы и предложили инсталляции и объекты. Но Маннер скорректировал наш выбор.
— А чем этот выбор был продиктован?
— Такая выставка невозможна без каталога, который как раз все подробно и объясняет.
— А можно коротко?
— Выбор объясняется характером наших работ и тем, что собрано в музее. Брейгель с юности являлся для меня одним из основных авторитетов в живописи. И Северное Возрождение — голландцы, нидерландская живопись — длительное время я находился под обаянием этого искусства. Но раньше не осознавал, что отношение к классике в наших работах просматривалось. Вот «Вавилонская башня» Брейгеля и наша грибная башня, они же опираются на одну и ту же идею — безумное стремление человека возвыситься, воспротивиться божественной гармонии. Тут скептицизм Брейгеля явлен с необычайной силой. Ну и мы о том же. В залах Северного Возрождения мне сразу пришла на ум моя работа 90-х «Изменения». Это фотография, похожая на живопись, там с человеческим лицом происходит мутация, материальные и дематериальные преобразования. И в характере этой работы мне всегда виделась какая-то близость к немецким мастерам, к Дюреру. В нем и в Альтдорфере есть такая взвинченность.
— А что-то новое вы к выставке сделали?
— Ничего. Просто что-то переделали, учитывая специфику помещения. Мы хотели в зале Брейгеля сделать новую инсталляцию — такие лестницы, пирамидально поднимающиеся к вершинам зала, но администрация не разрешила по причине безопасности, не приходившей нам в голову, — дети могли на нее залезть. Поэтому пришлось видоизменить наш хорошо проработанный проект «Поган» с грибом и башней Татлина, чтобы по пропорциям и массе он вошел в интерьеры музея.
— Значит, конфликта с классикой нет, только развитие вечных тем новыми средствами?
— Как сказать, конфликт тут внутренний, это же диалог через века.
— С сильными, надо сказать, собеседниками.
— Но это диалог концептуальный, ведь и в классических картинах присутствует концепция. С другой стороны, у наших работ нет общей стилистики. Большинство современных художников имеют узнаваемое лицо, а у нас лицо появляется в освещении некой идеи, а эти идеи разные. Вот все начнется в зале Снайдерса, где большие натюрморты, и тут напрашивалась наша «Рыбная выставка», эта сигнализация о полном распаде искусства в Советском Союзе, когда тоталитаризм просто раздавил изобразительное искусство. И эта тема — абсурда — как раз наша.
— Но Снайдерс и абсурд — что тут общего?
— Да, у Снайдерса — наслаждение жизнью, и мы переживали, как это могло соединиться. Но получилось, и наши объекты в дадаистическом, примитивном ключе вошли в этот зал. Наша цель была — выбрать работы, которые бы вписались в традиционную экспозицию и слились с ней, мы хотели неагрессивного диалога.
— Это же дерзость — диалог с Брейгелем.
— Когда я в юности смотрел на «Вавилонскую башню», она казалась мне вершиной всего, что можно достичь в изобразительном искусстве. И я, конечно, не мог представить, что когда-нибудь моя хамская — потому что современное искусство дерзкое — работа будет внедрена в зал моего кумира. Но не нам же принадлежит инициатива этого вторжения. Мы в эту дверь не ломились, а нас выбрали, как авторов, наиболее адекватных такому проекту.
— А зачем?
— Видимо, музеи — даже с такой великолепной коллекцией — заинтересованы в современном искусстве, им хочется внести более свежее восприятие. Там проходила выставка Фрэнсиса Бэкона, и для нее были освобождены некоторые залы. Но я не мог представить, чтобы какую-то работу сняли из-за меня.
