Давайте начнем с очевидного, потому что остальное будет слишком неочевидно.
Арсений Ровинский несомненно, состоявшийся самобытный поэт, очень хорошо понимающий, что он хочет сделать и что делает. Если попробовать как-то его отклассифицировать как некий вид животного отнести к некоторому классу, не посягая на уникальность вида, то это линия Мандельштама, то есть столбовая линия русской поэзии. Предельно сжатое, как бы заархивированное письмо с очень длинными шагами от слова к слову, от ассоциации к следующей. Очень гордое письмо, откровенно пренебрегающее наивным читателем и его трогательными ожиданиями.
Конечно, это эпос в том смысле, что не лирика. Если еще уточнить в том строгом смысле, что Арсений Ровинский отдает себе отчет в существовании вещей, превосходящих чувствилище автора, и не делает кумира из своих переживаний.
С другой стороны, автор с полным (лирическим) накалом переживает коллизии чего-то большего, чем его (автора) отдельная жизнь. И конечно, не только эмигрантский опыт сближает Ровинского со Сваровским и Швабом*. Воистину, прекрасен их союз.
Творческое усилие пронизывает стихи Ровинского снизу доверху от отдельного слова до архитектуры целого. Про слово не голословно. Например «пострелушки», «дихторша».
Из двух равноправных форм бытования стихи Ровинского выбирают скорее письменную, чем устную. В них хочется вглядываться и лишь изредка произносить. А вот подтверждение этого наблюдения рифма «дверного немного». Она именно что «бумажная», произнесение разрушает ее.
Возможно, главное о чем бы ни писал Ровинский, он пишет о Родине. Впрочем (казалось бы), о чем еще писать эмигранту?..
Остальное, повторяю, фундаментально непонятно.
Начинаем, например, искать сближения Ровинского с другими поэтами и радостно находим, да как-то подозрительно легко, словно улики, подброшенные настоящим преступником мнимому. Разборки А. Ровинского с Б. Пастернаком отражены в дельном предисловии Дмитрия Кузьмина. А мы попробуем увидеть что-нибудь посовременнее.
Кто они, где живут, что вызывает смех их,
что их тревожит, что заставляет плакать?
Тут можно подыскать пару да не хочется, потому что Арсений Ровинский попал не в какую-то частность, а в точно узнаваемую интонацию Михаила Айзенберга.
Короткое стихотворение целиком:
Из пепла Мурома и суздальского праха
котлы с живой и мёртвою водой
доставлены по слову Мономаха
и слиты подле ямы выгребной.
Дизайн и копирайт, вот что меня волнует.
Налимы в омуте, русалки на воде
уже мне не понять, о чём они толкуют,
в коломенских лесах, в небесной слободе.
Это уже Александр Еременко. И вообще и в частности: «И Шуберт на воде. / И Пушкин в черном теле. / И Лермонтова глаз, привыкший к темноте... / Я научился вам, блаженные качели, слоняясь без ножа по призрачной черте. / Как будто я повис в общественной уборной / на длинном векторе, плеснувшем сгоряча. / Уже моя рука по локоть в жиже черной и тонет до плеча».
Или следующее стихотворение в сборнике:
Концерт музыканту важнее
искусства, как Брежнев сказал.
И трудно с ним не согласиться
ведь он Шостаковича знал…
Это Пригов-Иртеньев. Эти стихотворения идут в книге подряд это натуральный парад соответствий. Стилизации? Зачем? Нет. Пародии? Нет. Скорее подбор отмычек.
Сквозное впечатление от половины книги ускользание. В стихотворении угадывается нечто главное; открываешь следующее, чтобы уточнить свое смутное предположение, а там угадывается главное, но уже другое. В какой-то момент даже кажется, что ускользание и есть основная тема книги. Но потом понимаешь, что Ровинский ощупывает нечто настолько огромное, что детали с трудом складываются в целое. Как в известной притче про слепых и слона, с тем только трагическим отличием, что слона хотя бы зрячий в состоянии окинуть взглядом, а это никто. Впрочем, давайте раскроем карты речь, конечно, идет о Родине.
И велика она не только физико-географически, но и, так сказать, системно.
То есть неуютный простор по ту сторону вагонного окна это, конечно, Родина. И столик в вагоне-ресторане Родина. И неудачник, и герой, и эскимо, и граненый стакан, и натюрморт из икорки. При этом разные элементы сочетаются в разные системы, но системы между собой как бы не пересекаются. Я лично видел на Арбате, как кришнаит пытался впарить свою специальную литературу казаку. Впечатление поразительное не карнавала, а участника одного карнавала, по ошибке попавшего на другой. Но загвоздка в том, что никакой ошибки в Арбате нет. И Родина это все сразу. Трагедия и анекдот одновременно. И много чего еще.
Поневоле вспоминается отрицательный герой «Терминатора-2», робот из жидкого металла, очень пластичный персонаж, легко мимикрирующий под кого угодно, но не просто так, а ради своих гнусных целей. А потом и он погибает в чане кипящего металла, а напоследок еще по разу воплощается в эти чужие лица. И его немножко жаль. (Дурного, а немного.) Кстати, родственный терминатору образ тоже есть у Ровинского в стихотворении, давшем название книге, то есть ориентировочно ключевом:
Левой рукой она отключает процессор левого глаза,
правой сквозь сердце вводит в зрительный нерв трёхразовую москву,
коньки с кристаллическим приводом сами делают все выкрутасы,
ей нужно только подумать «плыву, плыву».
В Шереметьеве мама сказала «Стране нужно олово»,
папа сквозь слёзы добавил «Не ссы, дружок».
Плохо ей, очень плохо, она опускает голову,
и в её голубые, прозрачные ноздри летит снежок.
Москва для Ровинского не то чтобы город и даже не медикамент, а скорее настроение, ощущение. Впрочем, это стихотворение не такое уж туманное. О нем хотя бы можно говорить на языке смещений и сдвигов. Олово вместо золота, ноздри вместо глаз. Такие замены, по идее, должны вызывать смех или в случае неудачи не давать никакого эффекта. Здесь они дают другой эффект странно-печальный. И голубой цвет становится зловещим, как у Есенина «голубые рты».
Еще о смещениях и сдвигах.
Застучи, пулемёт, положи нас лежать на кордоне
да рябиною чёрной постреливай вместо свинца,
чтоб не сотня таможне на лапу по случаю дня погранца,
а тяжёлое сердце безмозглое с тёплой ладони слетело.
Потрясающая последняя строка. И по ритму она переводит анапест чуть ли не в гекзаметр (хотя это и невозможно). И рифмы нет чтобы острее выделяться.
И ощущение тревожной потери вроде бы вытекает из смысла, но давайте прикинем сердце и должно быть безмозглым, а так как оно было не в груди, а на ладони, то уж беды не будет, если слетит. Но ощущение не тает; как-то опасно лежат слова.
Начало другого стихотворения: «В Киеве, в Киеве я...» Не повторил бы мы бы легко поверили: в Киеве. А так возникает сдвиг, «ненужное» усиление, как бы очень в Киеве, и, парадоксально, лично я начинаю сомневаться. Тому, кто действительно в Киеве, не надо уговаривать себя, что он в Киеве. И Киев, вслед за Москвой, получается суммой иллюзий, ощущением…
по улице Советской уже который год
троллейбусы не ходят не бегает народ
«проезд закрыт, товарищ!» говорит мне гражданин
«объезд по Комсомольской и Розы Люксембург!»
я трогаю берёзу стволы других дерев
а если я здесь вырос родился например
химер в окошко видел ангелочков милый друг
Ложный намек на Ахмадулину, потом какая-то интонационная перекличка с Окуджавой, но нарастает сдвиг, особенно в предпоследней строке: если, например. И страшноватая последняя строка.
Арсений Ровинский собирает камни пришла пора. Точнее, фрагменты немереного тела. А потом другой витязь найдет пузырек мертвой воды глядишь, и срастется. А потом (дай Бог) третий подольет живой воды и подымется. Это в лучшем случае. А что случится тогда со стихами Арсения Ровинского?
Тогда они отойдут в прошлое. Знаете, есть такие стихи, которые буквально сами хотят, чтобы их запомнили. А вот эти стихи искренне хотят, чтобы их забыли. Такое ощущение… Прекрасные стихи искривленного времени. Может быть, стихотворения, присланные из Дании.
В следующем стихотворении преломляются, как в нескольких стеклах, несколько «родин»:
С высоты невысокого здания
виден лес, журавли за рекой.
Вот один улетел на задание,
вот отправился следом другой.
Задохнись от прозрачности газовой,
тишины этих белых высот,
никому никогда не рассказывай,
что' в твоих сухожильях поёт.
После двух в совершенном беспамятстве
заскочи в гастроном угловой,
на орехи потрать, что останется,
и за слово ответь головой.
Вероятно, надо сказать несколько слов и о самой книжке как издательском продукте. Издано хорошо и стильно, снабжено графическими иллюстрациями Ани Желудь. Графику как таковую оценить не возьмусь. А насчет способа сочетания стихов с иллюстрациями я бы предпочел более прочную и менее явную связь, так сказать, глубоко ассоциативную. А тут перекличками, на одном гвозде. По-моему, Ровинский и Желудь вполне самодостаточны; тут художник не подчинился воле поэта.
С другой стороны отчего не попробовать и так.
* О книге Арсения Ровинского, Федора Сваровского, Леонида Шваба «Все сразу» (М., «Новое издательство») смотрите отзыв в «Книжной полке» Данилы Давыдова («Новый мир», 2008, № 8). (Прим. ред.)
