В помещении «Stella Art Foundation» в Скарятинском переулке открылась выставка «Герман Нитч. Театр оргий и мистерий», осуществленная при поддержке Австрийского культурного форума в Москве. Это первая в России персональная выставка знаменитого австрийского художника, одного из основателей «венского акционизма» — самого экстремального течения в современном искусстве. Один из моих коллег рассказывал, что в отечественном интернет-магазине, торгующем редкими DVD, сборник документации перформансов венских акционистов предлагался в разделе «Хоррор». Что, в общем-то, вполне обосновано, учитывая, что в 60-е годы в ходе своих перформансов австрийские художники, охальники и мистики, существовавшие на грани ритуала и гиньоля, кромсали туши животных, использовали мочу и экскременты, кровь, бинты, хирургические инструменты и другие колющие и режущие предметы, которыми они, в том числе по-настоящему, увечили себя, добиваясь таким образом предельной остроты и подлинности физического переживания искусства, существующего по ту сторону любых условностей и конвенций, в пространстве невыразимого и неназываемого персонального опыта. Из всех венских акционистов Нитч — единственный, кто занимается перформансами и по сей день, так что на московской выставке можно увидеть фотографии его акций начиная с 1960-х годов и фильмы, снятые в 1980 — 2000-е годы. Правда, сначала зритель попадает в зал, увешанный масштабными абстрактными полотнами с потеками и всплесками краски и распятыми на холстах белыми рубахами (в которые Нитч облачается во время своих акций). А также табличками с надписями «Отдельные произведения могут вызвать эстетический и эмоциональный протест. Они так же запрещены к просмотру лицам младше 21 года», оберегающими вход в другие помещения, где показывались видео и фотографии, запечатлевшие действа «Театра оргий и мистерий». Крови со скотобоен, пролитой во время этих представлений, и правда, хватило бы для съемок не одной серии какой-нибудь «Резни бензопилой в Техасе». Но испугаться при виде этого очень отточенного зрелища все же сложно. Композиции снимков, запечатлевших толпы людей в красиво забрызганных красным белых одеждах на фоне полей или барочных интерьеров, рассчитанно отсылают к классическому искусству, и даже распятые туши читаются как цитаты из Рембрандта, Хаима Сутина и Фрэнсиса Бэкона. Что же до струящейся по обнаженным телам участников «оргий и мистерий» крови животных и их внутренностей, которые люди приматывают к себе бинтами, а затем картинно кромсают, то они вызывают ассоциации не только с ритуальными жертвоприношениями, но и с по-своему изощренными «спецэффектами» средневекового площадного театра или «двора чудес» с мнимыми больными и фальшивыми целителями. Образ художника-жреца и шамана, который выбрал для себя Нитч, конечно, делает его очень уязвимым для упреков в шарлатанстве. Тем более что искусство, отстаивающее возвращение к вечным ценностям — например, ценностям мистического опыта, — как известно, быстрее всего начинает казаться устаревшим. И правда, даже в самых недавних съемках нитчеанских действ есть нечто старомодное и даже ностальгическое. А именно дух энтузиастического единения, которое делает измазанных кровью участников оргий и мистерий слегка похожими на забрызганных грязью посетителей Вудстока. Та самая атмосфера, которую так тщательно (но, пожалуй, тщетно) пытался создать явно пошедший по стопам Нитча наш собственный радикал и шаман Олег Кулик в своей «Пространственной литургии» на фестивале «Архстояние».
Герман Нитч с его стремлениями превратить искусство в опыт, подобный мистическому или религиозному, приехал в Москву на редкость вовремя — в момент ожесточенных дебатов о самой возможности «духовного» в современном искусстве. С одной стороны, эту возможность оспаривают сами деятели актуального искусства, полагающие, что долг художника сегодня — заниматься социальной критикой, а все остальное есть фарисейство. С другой стороны, в праве каким бы то ни было образом затрагивать религиозные сюжеты актуальному искусству, как известно, ожесточенно отказывает православная общественность, готовая провозгласить богохульством любое высказывание о божественном, сделанное современным художественным языком. Нитч, к слову, с подобными проблемами столкнулся еще в 1966 году: тогда его обвинили в оскорблении религиозных чувств и на полгода запретили заниматься художественной деятельностью. Но у австрийского художника такого рода запреты остались далеко в прошлом; сегодня это признанный живой классик со всеми регалиями в виде государственных наград, ретроспектив в прославленных мировых музеях. И даже создатель целых двух собственных музеев — в Австрии и в Италии, в Неаполе.
Герман Нитч ответил на вопросы газеты «Культура».
Совсем новая, 2010 года, живописная серия, представленная в «Stella Art», называется «Живопись действия». В результате каких «действий» получились эти полотна? И как вообще в вашем творчестве соотносятся акции и живопись?
Я все свои полотна создаю в процессе перформансов. С краской, которая расплескивается и размазывается по холсту, я работаю не как традиционный живописец, но как перформансист: это не материал, но вещество. Живопись — это первая ступень акции, это акция, которая разыгрывается на поверхности холста, в двухмерном пространстве. Малые, чисто живописные акции могут быть и самодостаточными — тогда их итогом становятся полотна вроде тех, что я привез в Москву. Но они могут стать частью большого представления, такого, которое выходит за пределы холста и уже не привязано ни к поверхности картины, ни к живописным материалам. В больших акциях используются кровь, внутренности и туши животных, и проводиться такие акции могут где угодно — в церкви, в лесу, на берегу моря.
Как часто вы устраиваете большие акции, и есть ли у них постоянный сценарий?
Раньше я устраивал акции по всему миру, но в 1971 году мы вместе с моей женой купили имение в Австрии. Принцендорф — это барочный замок с угодьями, и с тех пор я устраиваю акции в основном там. Что касается актеров, а в некоторых случаях их число доходит до 500, то это, в основном, студенты со всего мира, проблем с желающими поучаствовать в акциях не бывает. В моих акциях есть какие-то постоянные элементы, но я не придерживаюсь одного и того же сценария, стараюсь развивать и совершенствовать мое искусство, делать акции более интенсивными, насыщенными.
Вы называете ваши акции «Театром оргий и мистерий». Мистерии — вид искусства, который трудно представить вне связи с той или иной религией. А какая система верований стоит за вашими акциями?
Я очень долго изучал историю религиозного сознания и могу сказать, что мистерии не являются достоянием какой-то одной определенной религии — они присутствуют в самых разных культурах.
А сами вы являетесь адептом какой-либо религии?
Я верю в жизнь и бытие, в природу и космос.
Природа и космос — это дружественные или враждебные человеку силы?
Мы и есть эти силы, только не знаем об этом.
Как вы соотносите ваши акции с христианством? Ведь у вас, так или иначе, постоянно присутствует распятие — распятые туши животных и отождествленные с ними, подвешенные на крестах участники акций...
Я бы назвал то, чем я занимаюсь, своего рода религиозной археологией. Мне хочется пройти историю религий вспять, отмотать пленку назад, вернуться к самым ранним верованиям, отследить историю религий до тотемизма, когда люди поедали убитых животных, чтобы отождествиться с ними. Я использую элементы обрядов, чтобы показать историю развития нашего сознания. Ведь лучший мир — это все равно только тот, в котором мы живем, который нам известен. И с помощью старых символов я могу вновь ощутить этот мир.
В современной культуре жестокость по отношению к животным табуирована даже больше, чем публичное самоистязание художника-человека...
Но если мне для моих акций нужны кровь, внутренности, плоть, их все же легче взять у животных. Это же не я придумал скотобойни — они существуют, потому что мы едим мясо. И я в любой момент могу купить там тушу животного, которого наше общество уже приговорило к смерти и убило.
А что эти животные значат в ваших акциях — это те, кого мы приносим в жертву вместо себя?
Мои акции никак не связаны с меркантилизмом жертвоприношения. Туши в них — материал эстетического воздействия. Знаете, Эжен Делакруа каждое утро ходил на скотобойни в поисках вдохновения — его восхищали цвета и текстуры, которые он мог там увидеть.
Вы настаиваете на эстетическом восприятии ваших акций, но при этом работаете с такими мощными, архаическими, выходящими за рамки рационального сознания символами. Не боитесь оказаться учеником чародея, разбудившего силы, которыми он не в состоянии управлять?
Я много занимался философией, историей религии, мистическими традициями, но никогда не увлекался эзотерикой. Мое искусство, как я надеюсь, как раз помогает нащупать эту границу, обозначить ее, чтобы никто по неведению ее не переступил, не свалился в пропасть.
На какой философской традиции вы основываете ваше художественное мировоззрение?
Я изучал много чего — от Платона и буддистских мыслителей до Гегеля и Шопенгауэра. И всегда стремился вжиться в то или иное учение, но при этом не принимать его безоговорочно на веру. Большую роль в моем понимании бытия сыграл Ницше, который говорил, что он приветствует жизнь. В этом я с ним безоговорочно согласен — я тоже говорю жизни «да».
Какое воздействие призваны оказывать ваши акции, к чему они должны привести публику?
Они должны помочь нам обрести нашу подлинную идентичность, привести к просветлению.
К просветлению через ужас, к катарсису, как в античной трагедии?
К просветлению как ясности сознания. Я достаточно долго занимался дзен-буддизмом, ключевым понятием которого является сатори — просветление, постижение истинной природы человека и мира. Вот примерно этого я хочу добиться.
Но ваши акции напоминают не столько дзенские медитации, сколько дионисийские вакханалии.
Это очень частое и опасное заблуждение, связанное с моей деятельностью. На самом деле, я вовсе не стремлюсь реконструировать и реактивировать старые культы, дионисийство или что-либо еще. Дионисийство — это воздействие через психологию, через снятие табу. Я же хочу воздействовать через эстетическое восприятие. Для меня очень важно высказывание Людвига Витгенштейна: «Мистическое — не то, как мир есть, а что он есть». Есть две формы сознания — сознание информации, устроенное как библиотека, где все разложено по полочкам, и сознание состояний. Фрейд говорил, что во время коитуса сознание отступает. Но я с ним не согласен: для меня как раз важно не отключать сознание во время любых переживаний, именно осознанность придает им ценность. И дионисийский экстаз важен, только если мы можем пережить его осознанно, а не с помутненным сознанием.
В 1960-е годы для многих венских акционистов был важен пафос протеста против общества и государства. Насколько этот социально-критический посыл важен лично для вас?
Меня политика никогда не интересовала. Я вообще считаю, что политика — это самое большое несчастье мира. Еще в детстве я познакомился с тремя разными политическими системами. В возрасте пяти лет я должен был кричать «Хайль Гитлер!» После окончания войны я слушал по радио русских, ругавших капитализм, и американцев, ругавших коммунизм, — победив в войне, союзники продолжали биться между собой. Уже ребенком я понял, что не хочу связываться ни с чем из этого. Я рано понял, что политики — это недообразованные люди, и всю жизнь смеялся над ними, над теми лекарствами, шарлатанскими зельями, которые они пытались прописать миру. И марксизм меня тоже никогда не интересовал, даже тогда, когда он был очень популярен у моего поколения.
Кто вам близок из современных художников?
Я очень ценю Йозефа Бойса. Мы с ним были знакомы, он даже помог мне получить разрешение на пребывание в Германии, когда в 1967 году я решил уехать из Австрии — меня же там арестовывали за мои акции, и на полгода запретили заниматься художественной деятельностью. Бойс тогда сказал, что я очень важен для искусства и что, если меня не пустят в Германию, он сам из нее уедет в США. В США я тогда тоже побывал — мое искусство там очень хорошо восприняли, там была своя традиция хеппенинга. Алан Капроу очень ценил то, что я делал.
